Мне кажется, что ни что так не утомляет путника в степи, как сильный ветер. Ни жара, ни холод, ни дождь, ни снег, ни расстояния, в конце концов, не действуют так удручающе, так изматывающе, как он, этот вечный спутник открытых голых пространств - вольный ветер. Когда он "ведет" себя в пределах разумного, каким бы он ни был, сухим или влажным, горячим или холодным, порывистым или непрерывным - переносится довольно легко и даже незаметно для организма, как простое и необходимое, естес-твенное явление Природы. Но когда долгое время напор ветра силен, необуздан и беспределен, словно в него вселился злой дух, когда от бешеных порывов останавливаются на лету птицы, а у человека перехватывает дыхание, тогда ветер утомляет. Мало того, его свист и вой "накручивает" нервы, нагоняет какую-то непонятную тоску, тревогу и даже оз- лобленность. От этого "беспредела" наступает физическая и моральная усталость и полное безразличие ко всему окружающему. Но стоит ветру ослабить напор - человек преображается, расправ-ляется душа, появляются равновесие, уверенность и спокойствие, и усталости как ни бывало.
Вспоминаются такие серые дни почему-то не с раздражением и злобой, а, наоборот, с некоторым восторгом и восклицанием, типа: "Эх, и ветрище же был в этот день, просто жуть!". Собеседник обязательно поддержит: "Ужас!". И ни тоска, ни усталость, ни злоба, ни страх в глазах этих людей, а уважение и утверждение своего превосходства над стихией. А в чем превосходство? Думаю, только в том, что они очень молоды, и больше ни в чем. И всю эту блажь, все слова Природа им простит, как прощает очень многое. Простит, как родитель прощает ребенка за глупости, простит, потому что она мудрей и милосердней, жалея их короткую жизнь, словно стыдясь своего долгожительства, своей вечности…
Весна. Начало апреля, а степь как взбун-товалась. Температура упала чуть ли не до нуля, жуткие холодные ветра пронизывали ее вдоль и поперек. Насквозь продувались поля, крутые степные долы, овраги и балки, а на буграх вообще стоял такой вой и свист, что не было никакой мочи бороться со злобными порывами "бешеного" ветра. Воют как голодные волки электропровода, воет вся степь. Ни на земле, ни на небесах никому нет покоя. Свинцовые рваные тучи неслись неизвестно куда и зачем, готовые в любую минуту не выдержать такой гонки и лопнуть, вылиться в дождь, снег или град…
Круто "правят" ветра степными просторами, очень круто, но охотничий фанатизм еще круче и хлеще, он как ветер неуправляем и даже неизлечим, поэтому злой степной ветер мне не помеха и, как говорится, "все побоку". В такую погоду даже весной, в период любви, дичь не летает, а пред-почитает "затишки" и по возможности там хоронится.
А в голой апрельской степи это сырые низины озимых полей, крутые долы с густым тальником и бурьяном, сухой травостой и полынники, залитые талой водой, а также "недопахи" с высокой стерней, но только не водная гладь открытых озер и прудов. Слово "гладь" при сильных ветрах совсем не подходит: темные гребни волн и грязная серо-белая пена - это точнее. Вся местная и пролетная дичь на берегу, на земле или в этих самых "затишках" ждет хорошей летной погоды.
Миновав голый пруд у поселка Овражный, спустился в овраг и по нему вышел к долу. Старый Карповский дол уходит по степи на восток, незаметно петляя. Заросший бурьяном и разной сорной травой, он выглядит заманчиво-таинст-венным хранителем покоя для разной дичи. При одном взгляде на его растительность и ручей, бегущий по дну среди кустов, трепетала душа, учащенно бьется сердце, заранее чуя присутствие дичи. Только здесь, в такую погоду ее место. Крохотные озерца по ручью, густые кусты и трава - сам Бог велел задержаться пролетной птице. Я двинулся навстречу ветру левой стороной ручейка.
Бежит в ручье вода, вода талая, вода мутная, бежит-торопится, а куда бежит, куда торопится? Ясно, что не от меня, охотника, бежит, спешит. И хоть баламутная эта водица, но никому не мешает, никому от нее нет ущерба. Степь есть степь, и про половодье иначе не скажешь, не назовешь, как дар Природы, дар долгожданной весны. Все живое в степи ждет этот дар из года в год, столетиями, тысячелетиями, а может, и миллионами лет, а потому не прекращается жизнь, так как из года в год в голую степь приходит весна. Своей талой и мутной водой она всех напоит, оставит резервы на жаркое лето, затем незаметно уйдет. Уйдет вместе с ней и вода, убежит, где-то во что-то вольется, а где-то просто иссякнет. Оттого, вероятно, она и спешит, время мало, а дел…
К лету дол высыхает, только лужицы в тени кустов остаются. В этих лужах есть рыба - та, что не успела вернуться назад по течению в большой пруд. На высоких кустах и старых ветлах гнездятся врановые птицы, а по склонам оврагов в хитро устроенных норах выводят потомство корсак и лисица, на самых буграх живет суслик. Когда-то такие овраги были пристанищем волков, но теперь их нет, их выбили и выдавили цивилизацией и от этого будто осиротел старый дол. В таких уг- рюмых степных долах и нет волка?! Да, нет. Такое положение вещей я считаю неправильным. Оборвана нить в дикой жизни этих долов, не хва-тает звена в длинной, волнистой с рыжим талом цепи.
А ведь есть ответвление дола с названием Бирючий, ответвление того поколения, которого нет. Нет теперь ни "бирюков", ни "Бирючьего", нет ни деда, ни бабки, нет и отца, от которых я еще малым ребенком слышал эти слова.
Как ничтожно мала наша жизнь, как ничто- жно тонка эта нить и как просто мы этим бросаемся, рушим, стираем и рвем, а потом растворяемся и носимся по белому свету вместе с порывами буйного ветра и не можем найти себе тихого места. А седой дол с рыжей порванной цепью врезался в степь, в глубь веков, охраняя покой степной живности и память об ушедших в небытие наших предков. Ах, старый дол, старый дол, старый дол…
Испуганное кряканье утки и шум ее крыльев при взлете возвращает меня из мира святого к охо-те, в сегодняшний ветреный день. Срываю с плеча "горизонталку", веду стволами за селезнем, взлетев-шим за своей разлюбезной подругой. Ветер почти вертикально поднимает селезня над кустами и пос-ле выстрела он, уже обмякший, шлепается в мутную воду, в потоки ручья. Мутный поток сносит селезня к моему берегу и он, зацепившись за куст, останав-ливается. Быстро хватаю красавца за шею, пока он на отмели, и чувствую тяжесть, присущую всем кряковым уткам.
"Ну что, Николаич?! С полем, с весной?!" - говорю сам себе, улыбаясь. Перезаряжаю ружье и запах пороха из ствола и патрона еще сильнее, чем этот утиный жених, будоражит мою охотничью душу. Надо тут же "отметить" удачу жарким костром, поджаренной на углях колбасой и крепким, с дымком, хорошим чаем из солдатского закопченого котелка. Эх, красота, степное раздолье, злой сильный ветер и битая дичь! Наверное, уже не одну сотню раз я ловил себя на мысли, что как бы я жил, не будь охотником? И сам себе столько же раз отвечал: жил бы как все живут, но только это был бы не я, а кто-то другой…
Привал. Сизый дымок от костра. Горький и сладкий привкус горящих веток талов и ветел, а от земли какой-то особый запах прелой травы и листвы. Запах полыни ядрен и достаточно крепок, несмотря на то, что провели эти кусты долгую и суровую зиму среди вольных ветров и, видно, на-столько силен ее дух, что не выморозить и не выветрить его этим двум братьям. Жаркие угли, вздутые ветром, бульканье в такт ручью солдат-ского котелка и осознание того, что ты один, и никто тебе не мешает впитывать силы весны - дает полное наслаждение. Я никогда не испытывал одиночества на охоте. Осознание того, что ты один в этом месте, один в этой глуши, но не один в целом охотничьем мире радовало и даже приятно волновало.
Сигарета после крепкого чая, прикуренная не от зажигалки, а от уголька, казалась во сто раз вкуснее и густой дым от сырых дров не раздражает, он по-своему сладок.
Там наверху, над кустами, над долом лихой ветер, а мне это побоку. Густой бурьян и полынь прячут меня от стихии, а загрустить и затосковать не позволяет костер… Привал на охоте не передышка и не атрибут (во всяком случае для меня), а нечто большее. В нем необъяснимый, какой-то особенный смысл, он умиленно лиричен и порой кажется, что именно он и есть эта неизлечимая болезнь - Охота, а не сухой выстрел, рвущий тонкую нить, соединяющую жизнь и небытие…
Размахивали словно руками ветви полузасох-ших ветел, скрипели от сильного ветра рыжие тальники, в порывах они будто крякали, от чего я невольно вздрагивал. Талы словно намекали мне, что надо вставать и идти искать то, что так заманчиво крякает. И я, залив талой водой костер, бодро пошел по ручью навстречу весеннему ветру, гонимый неведомой силой и тайной страстью под этот скрип и тихое кряканье.
На весенней охоте в этих местах обходятся без подсадных уток. Их здесь охотники не держат, не заведено. Селезня надо искать по запрудам, ручьям и т.д. Больших озер и лиманов тут нет, а если есть, так те без надводной растительности и настолько открыты, что кроме северной утки поздней осенью, на них почти никто не садится. Так что остается один "самотоп".
Уток, конечно, не бьют, стреляют конкретно по селезню. Этот жених настолько красив, что в грязной весенней степи он как бельмо на глазу, в том и беда его. Селезень красотой и "бедой" сох-раняет жизнь сотням уток, берет "огонь на себя", поднимаясь с укромных мест чуть с опозданием, вдогонку за улетающей уткой. И если стрелять "с головой" не по стаям, а по одиночным ярким "мишеням", то вреда утиному племени нет. Скорее, больше страдает охотник от больших переходов в раскисшей степи и от недополучения той самой прелести классицизма, особенности русской охоты с крылатой помощницей (круговой, подсадной, или как вам будет угодно назвать ее) уткой.
Уже три крякаша, чертовски красивых и в меру тяжелых, лежали в моем рюкзаке. Старый дол теперь позади. С бугра видно, как крепко вцепился он своими отвешками в голую степь, как огромный мохнатый и длинный паук замер навечно, забытый людьми, но пригретый добрым взглядом охотника, изредка к нему приходящего не за данью в виде птицы и зверя, а просто с ним поздороваться и поговорить…
Впереди ждал разлившийся пруд, возрастом в сотню, а, может, и более лет. Хоть говорил я, что ветер мне побоку, но, как не крепись, а надоел, утомил. Он сдвинул весь оставшийся лед на пру- ду в тихий залив, в длинный хвост. Утки сидели прямо на льду и, заметив меня, поднялись на крыло. От сильного ветра они перемещались, менялись местами и пока мне удалось выцелить селезня, он был уже далеко, и выстрел не был смерте- лен. Селезень с силой врезался в сырой и ноздреватый, с прозрачными лужами лед, аж полетели в разные стороны брызги, затем за-кувыркался на льду. После второго прицельного выстрела крякаш затих. Серый бесформенный ком теперь лежал на придвинутой к берегу ль- дине, а чтобы достать его надо дать порядочный крюк и попасть на правую сторону пруда. Зря стрелял, не подумал об этом, да и не нужен мне этот четвертый. Увлекся, а может пожадничал, выстрелил и все, а теперь вот думай-гадай, что зачем и почему, но достать его я обязан.
Поднявшись по грязному косогору, пошел буграми по бывшей деревне Карповка в обход огромного "штормящего" пруда. Уток больше не видно. Мощные мрачные волны бились об лед и берега, тянуло сыростью и сильным холодом. Пруд обходил больше часа и, следуя в хвост, еще издали увидел кричавших серых ворон, которые потрошили моего селезня на льду. Эти серые выродки в момент раздолбали в пух и прах дорогую добычу. Так омрачить и без того утомленное состояние! Я не стерпел обиды. Обойдя скандальных ворон, вышел к ним грязным овражком на верный выстрел. Дуплет по накрытой врасплох серой стае - и еще три бесформенных кома прибавились к расклеванному крякашу. Теперь продолжайте, пируйте, серые бестии.
С чувством морального удовлетворения за хамс-кие проделки ворон, пошел назад на плотину. От нее путь мой должен лежать полями в сторону дома.
Близился вечер. Покурив напоследок у пруда, заторопился домой. Теперь ветер дул в спину, кружил, прерывался. Полетели по хмурой вечерней степи сырые снежинки. Снег разошелся, повалил, все вокруг завертелось - сплошное белое месиво. Шел наугад, держа за спиной снежный ветер. Вокруг потемнело, стало совсем мерзко и холодно, стихия, одним словом, а сил идти не осталось. Наткнулся на куст. Что это? Кругом должна быть голая степь, овраги, но не кусты. Ба, да это же старая дикая яблоня у уходящего на север Ямского дола.
"Ямская лапа" - так называл мой отец это место. Значит я отклонился на север в сторону от жилья в глухую мрачную степь. Не зря говорят умные люди, что ветру верить нельзя. Снежный ветер изменил направление, был восточный - стал южный, и потребовалось для перемены совсем немного времени. Может поэтому и пошел снег, что-то столкнулось и лопнуло там, наверху? Так по ветру можно уйти черт знает куда. Спасибо старой, потрепанной суровой жизнью, столетней яблоне. Теперь я точно знаю свои координаты, точно знаю куда мне идти, надо только передохнуть и успокоиться. Сел под яблоней, закурил, приза-думался под снежный вой…
Кто знает, что этот дол - Ямская лапа? Думаю, мало кто. Название как никогда созвучно этой стихии. Такая погода, такое место и только я не ямщик и нет у меня измученной лошади, что, всхрапнув, встала у этой яблони, когда ей перегородил тяжкий путь в сильный буран степной волк-одиночка. Да, я не ямщик, не извозчик, а просто охотник с мощным ружьем, сыт и довольно добротно одет и обут. А за вожжами сидел в ту страшную ночь, как и я не ямщик, а промерзший до мозга костей голодный мальчонка - мой отец, засти-гнутый непогодой при возвращении из тридца-тикилометровой поездки, везущий на полуживой лошаденке с десяток жердин для нужд села из Сулака.
Холод, буран, тьма как сейчас, тягость войны, похоронки, голод, разруха и ко всему, как страшный закон, настолько естественный и неизбежный во время таких катаклизмов, потрясших страну - серые волки.
Волк отступил от еле заметной дороги и проводил мальчишку до самой деревни. А бед- ная лошадь настолько ослабела, что не могла "подхватить" и понестись ошалело в буран, что и спасло их в этой ночной жуткой встрече…
Однако уже ночь, пора подниматься, ветер со снегом почти прекратился. Метель утихала. Перебороть, переспорить апрель уже невозможно. Силы весны покончили враз с запоздалой стихией. Все стихло. Так может быть только весной и нет здесь какого-либо подвоха - всему свое время. Содрогнувшись, встаю из-под яблони. Стряхнув со спины налипший сырой и холодный, последний в эту весну белый снег (как то страшное прошлое), тихо тронулся в путь. Во тьме ночи остался овраг, жалкая яблоня, что не дала мне сбиться с пути, тысячи раз перепаханные степные бугры, где в военные времена лежал санный путь.
Я уходил от земли своих кровных дедов и дяд
