В жизни всегда находится место и реалиям, и фантазиям, и мистике, иначе бы она, жизнь, была бы слишком обыденна, скучна и неинтересна.
Холодно. Лютый февральский ветер кружит белыми змейками снег. Что-то долго нет автобуса, люди топчутся на остановке, все чаще посматривая на перекресток, откуда должен появиться этот "про-клятый пятидесятый", но его нет и нет. Вместе с порывом ветра и хлопьями снега откуда-то сверху, с крыш домов или со здания метрополитена, на простывший асфальт в метре от остановки, с шумом опустилась стая голубей-сизарей. Сизые, белые в крапинку, красно-коричневые, они засуетились на остановке, ища корм под ногами, словно тоже хотели куда-то уехать.
- Сынок, тебе какой больше нравится? - спросил Николай дрожащего от холода двенадцатилетнего мальчика.
Подросток, оживившись на миг, осмотрел стаю и посиневшими губами пролепетал:
- Вот этот, пап, - и показал рукой чуть в сторону.
Николай посмотрел левее суетящейся стайки и замер, перестал даже дышать на мгновение. У стек-лянной стенки остановки, наклонив чуть-чуть голову набок, стоял, поджав одну лапку, сизый голубь-красавец. Николаю вдруг показалось, что правым глазом он смотрит именно на него, а не на толпящихся пассажиров.
"Господи, Васька! Ситнев Василий Иванович! - Николай зажмурил глаза, тряхнул головой, а когда осторожно открыл их снова, то увидел, что сизаря нет и в помине. - О, Боже ты мой! Какая-то мистика!".
- А куда подевался этот, ну этот, как его, голубь, сынок? - растерянно и, заикаясь, проговорил Николай.
- Улетел, пап, за метро, вверх куда-то. Вот и автобус. Поехали, пап.
"Ну почему, почему в голубе, и именно в этом, сизом-пресизом, он увидел своего друга-охотника, погибшего несколько лет назад в автокатастрофе на Крестовском мосту? Это, действительно, мистика, не выходит из головы и все", - думал всю дорогу до дома Николай, не отвечая на вопросы любоз-нательного сына. Очнувшись от летающих в голове мыслей, Николай тупо уставился на замолчавшего сына.
- Приедем домой, сынок, и я расскажу тебе, кого я только что видел, расскажу историю про одного охотника, моего очень хорошего и красивого друга, которого нет уже в живых, но в памяти он вечно…
…Лет пятнадцать на-зад приехали мы с другом Василием в Заволжскую степь на охоту. Весна, апрель. Степь жила своей шумной, проснувшейся от долгой холодной зимы, повеселевшей жизнью. Стаи гусей, табуны уток, целые караваны разно-образной охотничьей ди-чи круглые сутки пе-редвигались в недоступ-ной для нас высоте к местам гнездовий на родной Север. Вылезли из зимних квартир-убежищ тревожные суетливые суслики; серьезные и осто-рожные, привыкающие к акклиматизации, сурки-байбаки. Лисицы и корсаки вот-вот должны были щениться, а, может, уже и начали. В общем, все живое весной в степи, находясь под охраной, готовилось к продлению рода. Не повезло только селезню и гусям. На них почти на две недели открыта охота. По-человечески это, конечно, не правильно: весна - радость жизни.., но и охотников тоже понять надо, в охоте их тайная радость, а селезень? Селезень птенцов не выводит, летом он сам по себе - отшельник. А вот гусь - тот охраняет гнездо от разбойников: серых ворон и прочих хищников. Почему весной на гусей открывают охоту я, сын, не знаю. Ну так вот. Ушли мы вчет-вером рано утром далеко в дикую степь. Шли по огромному красивому долу. Там много больших луж, в них и останавливались на отдых стаи уток. Настроение было хорошее. Уже "взяли" по красавцу селезню, когда вдруг при очередном перекуре раздался выстрел. Стрелял местный "охотник". Стрелял не по селезням и даже не по невинным уткам-несушкам, а по осторожно вылезшей из норы брюхатой лисице. Лиса, в клочьях невылинявшей шерсти, осталась лежать на бугорке у норы. Теплый весенний ветер теребил пух, словно будил ее и просил подняться с земли и спрятаться под влажную землю в свой расчищенный после зимы дом. Но лисица была мертва, тугие соски так и не дождались своего времени, неподвижно застыли, замерла тайная жизнь красивого дикого зверя. Тишина и молчание, слов не было. Журавли в вышине прокурлыкали поминальную песню погиб-шему от дурной выходки зверю, словно боль и тоску пролил на весеннюю степь жаворонок.
- Что ты наделал?! У тебя голова на плечах или кочан сгнившей капусты?! - в сердцах возмутился Василий.
Все его поддержали, ругались на горе-"охо-тника" кто как мог. Настроение было сильно испорчено. Пошли долом к большим прудам. Как-то так получилось, что обиженный на нас Вова, этот горе-"охотник", вышел первым к пруду. Летом там стоял гурт (стойбище коров, доильные аппараты и т.д.). На краю пруда находился домик для пастухов и доярок. На коньке крыши этой степной избушки, сидели два сизаря - голубь с голубкой. Они грелись на теплом ласковом солнышке, ворковали. Суровую зиму с морозами и лихими ветрами они провели здесь вдвоем, прячась долгими страшными ночами на чердаке в уголке, под прикрытием балки. Питались почками редких в степи деревьев, семе-нами дикорастущих трав, соломенной трухой из ометов. Они ждали весны, возвращения людей в избушку, теплую сытную, всю в заботах о будущем, жизнь. Весны эти райские птицы уже дождались, дождались и людей, и нас охотников, дождались и снаряда смертельной, не жалеющей никого, тяжелой свинцовой дроби…
- Я убью этого вашего Вовика!!! - побелев от ярости, закричал на всю степь Василий. - Эти-то тебе чем помешали, ублюдок?! Пошел вон из степи! Всего полдня, полдня ты на охоте, а уже столько натворил! Ты, - побелевшими сухими губами прохрипел Василий, держа наперевес ружье, - ты не человек!
- Ты хоть представляешь, что наделал, дурья твоя башка, а? - накинулись мы все на Вовика.
А он молчал, понимал ли он нас тогда или нет, мы не знали. Знали только одно, что нам с ним не по пути, что разные мы люди. Мы - охотники в полном смысле этого слова, а он, Вовик, убийца…
Закинув за плечо дряхлую одностволку, горе-"охотник" направился к дому, бросив на нас косой взгляд и сказав: "Да хрен с вами!". Утихли его шаги, утихли бившиеся в судорогах битые "бекасин-ником" сизари, утихли бушевавшие в нас эмоции. Закурили. Продолжать охоту не было смысла. Состояние опустошенности не покидало нас. Молча развели костерок, перекусили и, похоронив в бурьяне за избушкой двух сизокрылых, обманутых святыми надеждами птах, пошли к дому. Больше в эту весну мы с Василием на охоту не ходили.
Несколько лет назад, сынок, рано утром, раздал-ся междугородный звонок. Сквозь хрип и треск я с трудом узнал голос Вовика. Он сообщил, что был в моих родных краях и что друг мой, что живет там, приглашает весной на селезней, на охоту, что ждет меня. Я, разумеется, поблагодарил его за звонок и спросил, как у него самого обстоят дела с охотой. Его ответ, сын мой, несколько удивил меня. Вовик сказал, что после той далекой весны, когда мы прогнали его со степи, он поставил дома ружье в угол и больше к нему не притрагивался. (Видно, настало все-таки у него прозрение, понял он, что не сможет стать настоящим охотником). Просил он передать привет моему другу, тому, что "жалел сизарей". А я Вовику сообщил, что нет больше Василия, он сам стал сизарем…
- Пусть будет земля ему пухом, - услышал я мрачный голос в трубке, а затем раздались гудки отбоя.
Николай закурил и, глядя в окно на падающий снег, продолжал:
- Вот такая, сын, вышла история с моим другом-приятелем. Историю эту и самого Василия, забы-вать я уже стал понемногу: годы тому виною. А вот сегодня в "Медведково", на остановке, надо же, встретились с Василием, с сизарем. Да, неиспове-димы пути Господни и душа человеческая. Стареть, что ли я начинаю, сын?
- Ты что, пап, серьезно все это? Ты правда видел друга в "Медведково"?
- Да, Николашка, да. Увидел его я, но только на миг. Ты же сам говорил, что он улетел в вышину, за дома. Он, Василий, там, за метро, в одном из домов и жил. Теперь вот там и летает, живет наверху и душа его где-то рядом с домом. Вот так вот, сынок. Неспроста я его видел не где-то в Москве, а в "Медведково".
- Так интересно, пап. А что ты еще знаешь про сизарей? Расскажи.
- Рассказать-то сын, можно, да вот сможешь ли ты понять в этом возрасте? Сизарь ведь не вяхирь, не горлица, он совсем другая, священная птица. Бабушка и мама говорили мне еще в детстве, что сизари - птицы Божественные. Кровь у них, якобы, человеческая. Святой птицей считали и не разрешали нам, ребятишкам, ловить голубей-сизарей, говорили, что это большой грех. Так-то вот, сын. Эти голуби всегда с нами: там, где мы есть и там, где мы когда-то жили, где остался наш дух. Только мы, люди, не всегда обращаем на них внимание: привыкли к серости и ничем нас не уди-вить уже. Этот голубь - скромная птица и очень похожа на нас: цвет ее, жизнь и даже повадки… Иногда кажется, что разница между нами лишь в том, что мы не умеем летать и жить выше крыши (а сизари не селятся ниже высоты потолка человечес-кого жилья, словно это прошедший этап, прошлая их жизнь). И чердак дома, и купол церкви для нас недоступны - высоко, непривычно, но я уверен, что это только пока. В свое время эти высоты будут для нас местами светлыми, тихими и уютными. Станем и мы сизарями и полетим… Это настолько естест-венно, что всем станет понятно: Сизарь птица Святая и вечная. Сизарь - я, ты, вы, мы, но не сей-час, а в неизвестном, но неизбежном для каждого человека времени.
- Пап, ты правду мне рассказал или придумал все? - спросил сын, тревожно ерзая на стуле.
- Да, сын, чистую правду рассказывал тебе о том, как и что я думаю о нашей жизни. А если это не так, то ты, сын, узнаешь истину в "свое" время.
- Страшно аж стало, пап.
- Нет, сын, не бойся, не должно тебе быть страшно. Это все мистика, так-то вот, Николашка.
Р.S. Весной, возвращаясь с работы, Николай увидел во дворе на лавочке своего сына, он кормил семечками сизарей. Увидев отца, радостно зак-ричал:
- Пап, они меня совсем не боятся!
- Так и должно быть, сын. Не должны сизари бояться настоящих охотников. А ты ведь у меня настоящий охотник?
- Да, пап, настоящий.
Вот так-то, а вы говорите, "что это за воспи-тание, что это за мистика, ребенка пугаете…". По-любому, правда на стороне Николая, это уж факт.
